Понятно, что Фокин после того случая находился при иконе неотлучно. Он не был служителем церкви, не имел специального образования. Он просто нёс ту службу, которую избрал для себя сам.

Недолго Табынская находилась в Суйдуне. После гибели атамана Дутова казаки стали уходить кто куда. В основном, перебирались в ближайший крупный город, в Кульджу. Многие уходили дальше — в восточный Китай, в Маньчжурию, в почти уже ставший русским город Харбин.
Икону перевезли в русскую церковь Кульджи. Кузьма Фокин оставался при церкви, был сторожем, следил за порядком, помогал священникам. К нему, как видно, относились по-особому. Слово негласного хранителя иконы ценилось. И когда казачьи офицеры решили увезти вместе со знамёнами и прочими реликвиями войска с собой в Харбин ещё и Табынскую, Фокин запротестовал. Не знаю, как уж ему удалось убедить казаков оставить икону в кульджинской русской церкви, но факт оставался фактом. Не только Андрей Фокин, но и Лян Ган хорошо запомнили чёрную икону, остававшуюся в русской церкви вплоть до шестидесятых годов двадцатого века.

К ней, этой уникальной иконе, шёл поток русских, живших в Синьцзяне. Считалось, что икона и лечит, и желания исполняет, и будущее предсказывает. Впрочем, предсказания мог объяснить всё тот же Кузьма Фокин. В свои шестьдесят с лишним лет он был крепким здоровым человеком, пережившим жену и воспитывавшим своих больших и маленьких детей.

Андрей был самым младшим. Он хорошо запомнил, как отец разговаривал с иконой. Не всегда, а время от времени, Кузьма Андреевич после службы прибирался в церкви и, дождавшись, пока оттуда уйдут духовные лица, выгонял своих детей, чтобы остаться наедине с Табынской. Однажды Андрей подсмотрел, как отец в полумраке церкви протягивает руки к чёрной доске и водит ими на расстоянии нескольких сантиметров от иконы. Он даже, кажется, что-то пришёптывал при этом действе. И мальчишка испугался того, что отец ненароком может увидеть его, вторгшегося в какое-то непонятное священнодействие. Но отец словно пребывал не на земле. Он никого не замечал рядом, полностью поглощённый своим общением с иконой.

Как правило, после таких сеансов Кузьма неохотно рассказывал, чего следует им ожидать в ближайшее время. Как правило, прогнозы сбывались с потрясающей точностью. Самым большим потрясением для Андрея стал день, когда отец, выйдя из церкви, сказал его старшей сестре:

— Ну, что ж, дочка, замуж, так замуж. Ты уж взрослая совсем. Вот только за два-то месяца нам трудно будет к твоей свадьбе приготовиться…

— Что ты, батюшка! — всполошилась сестра Андрея. — Господь с тобой, у меня и жениха-то нет. И не обручена ни с кем…

— Будет, — произнёс отец. — Скоро обвенчаешься.

Андрей воспринял этот разговор, как шутку. В середине двадцатого века среди русских в Китае было принято долго ухаживать за невестой. Год-другой испытывать свои чувства, а уж потом венчаться. Но через месяц сестра неожиданно познакомилась с хорошим человеком, который поставил условие немедленной помолвки. Словом, через пару месяцев семья Фокиных уже гуляла на свадьбе. Андрей Кузьмич признался, что с тех пор уверовал в какую-то невероятную связь своего отца с иконой.

Последний раз Кузьма общался с Табынской весной 1964 года. Он тогда что-то уж слишком долго задержался в церкви. Все прихожане уже давно разошлись. Андрей оставался один перед закрытыми дверьми, досадуя на неторопливость отца. Но когда тот вышел из храма, сын понял, что что-то случилось. На Фокине-старшем, что называется, лица не было.

— Андрей готовься к худшему, — сказал отец. — Грядёт страшный час для нашей семьи, церкви и иконы. Приготовься к испытаниям.

И ничего не объяснил. Да он никогда ничего и не объяснял. Что могло грозить им и иконе? Китайские власти Синьцзяна к русским относились хорошо. Лучше, чем к уйгурам. Как-никак, а ведь именно русские уже дважды помогали немногочисленным здешним китайцам подавлять на этой территории уйгурские мятежи. Правда выступали русские своим единым фронтом против мятежников, только когда те начинали громить русские лавки и мельницы. Но, тем не менее, китайское руководство этой провинции весьма уважало представителей русской диаспоры. Конечно, в центральном Китае уже началась объявленная Мао Цзэдуном китайская «культурная революция». Но их тишайшую окраину революционеры-«хунвейбины» пока не трогали. Да и население было вполне лояльно настроено к «великому кормчему» Мао.

К лету предупреждение отца как-то даже подзабылось. Ничего необычного не происходило. Всё так же продолжались службы в церкви. Всё так же шли к заступнице прихожане. Вот и на той последней воскресной службе всё шло по чину. Так, как положено. Никто и внимания не обратил на большие чёрные машины, подъехавшие к концу службы. Но уже у ворот прихожан встречали серьёзные полицейские, которые требовали проехать в участок для проверки документов. Всех, кто выходил из церкви, усаживали в эти машины. И увозили. Куда? Никто не мог понять.

Шестнадцатилетний Андрей пытался сопротивляться, но ему заломили руки и забросили в «воронок». Там же через пару минут оказались и отец, и сестра. Машина шла прямым ходом в местную тюрьму. Большие камеры оказались битком набиты русскими православными. Никто не мог понять, что происходит. Никому не давалось никаких объяснений. Так, в полном неведении прошли сутки, другие. На третьи в их камеру забросили русского старовера. Он был сильно избит, но пытался сопротивляться, кричал и ругался с китайскими надсмотрщиками.

— Ироды! — кричал он и бился в закрытую дверь. — Всё вам зачтётся. Всех Бог накажет!..

— Что случилось? — расспрашивали православные, перевязывая старовера. — Что там происходит?

— Погром.

— Какой? Кого громят?

— А всех. Вот как вас сюда заперли, на другой же день из Пекина прибыли эти «хунвейбины». Собрали среди китайцев коммунистов да молодёжь, дали им красные повязки и палки в руки. И давай громить церкви да мечети.

— И нашу?

— И вашу тоже. Там костёр во дворе. Говорят, иконы жгут. Всё громят подчистую. На кладбище, на нашем русском уже второй день кресты пылают. Мы у себя свои книги попрятали, так они в дома нагрянули, стали искать. А мы им по зубам. А они — в обратную. Но их-то больше. Вот и калечат наших. А если книги найдут или кресты, жгут прямо во дворе. Настал наш судный день, братья!..
От криков и воплей камера чуть ходуном не заходила. Люди бились в дверь, пытались выломать решётки на окнах. Всё — без толку. Надсмотрщики даже не открывали дверные глазки. Кузьма Фокин сидел с отрешённым видом, глядя в угол камеры.

— Как же так? — тормошил его Андрей. — За что же нас-то в тюрьму, если громят другие?

— Нас китайцы уберегли, сынок, — спокойно объяснил отец. — Погромщики приехали и уедут обратно, а властям ещё с нами жить. Вот они нас и заперли, чтоб те не покалечили. Через неделю выпустят, увидишь. Да только поздно будет…

Фокин, как всегда, оказался прав. Русских выпустили через две недели. Погромщиков уже и след простыл. Кладбище было черно от пепла. Крестов над могилами не осталось. Русская церковь зияла выбитыми стёклами и выломанными дверьми. А перед входом высилась двухметровая куча пепла.

Как рассказали сочувствовавшие русским уйгуры, революционеры-погромщики выносили из храма утварь и сжигали её на глазах у собравшихся прохожих. Соседи русских православных — китайцы, уйгуры и дунгане — пытались, было, укрывать у себя в домах вещи из церкви, чтобы сохранить их. Но, получив порцию палок по спине, отказывались от этой опасной затеи. Один уйгур уверял, что видел своими глазами, как парни с красными повязками на рукавах вытащили из церкви какую-то большую чёрную доску, разрубили её надвое и бросили в костёр.